Венгерский педагог и психолог Ласло Полгар пришел к выводу о том, что 80 процентов детей в возрасте года являются потенциальными гениями. По достижению ими трех лет это количество снижается до 60 процентов, к пяти годам - до 50 процентов. Затем способности к самореализации затухают, уступая место бытовым заботам о сохранении своего положения и удовлетворению оборонительного инстинкта. Поразительно то, в каком ничтожном положении оказывается в этой ситуации генетика, о которой в последнее время ведется столько разговоров... Неужели природа и в случае выражении разного рода способностей человеческой личности проводит естественный отбор, оставляя столь большое количество "потенциальных гениев" за бортом? И правда ли тогда то, что некоторым людям с самого начала суждено множить ряды посредственностей, оставляя свои таланты дремать?...

Почему-то внутри меня наличествует страх. Появившийся непонятно откуда, но прочно застрявший где-то на подкорке, как обычно бывает с вещами,о которых в течении дня совершенно не думаешь, но потом они напоминают о себе навязчивым сновидением, преследующим тебя весь последующий за этим день. Страх этот размером с крохотную опухоль, но она может иметь обыкновение распространяться по всему телу и давать метастазы. Мысленно я постоянно обращаюсь к будущему. Что будет,если вдруг случится и мы натолкнемся друг на друга, и начнется short story под названием "Всерьез и надолго"? Изменится ли все или хотя бы что-то,как жить,как быть,в каком направлении действовать,думать?... Постоянно спрашиваю себя, стараюсь, во всяком случае, не "Ты хочешь?", а "Готова ли ты?"... И, правда, готова ли я к тому,что кусок того,что происходит в моей жизни сейчас почти полностью отвалится,станет зарисовкой, будет иметь значение лишь то,что происходит именно сейчас,репортаж с места событий? Могу ответить,попробовать: "Да,хочу. И готова,наверное". Готова, ибо нет более сил терзать себя уничижительными "когда же уже", "разве я недостойна", "почему же все..." (далее можно продолжить), медленно и мучительно наблюдать собственное превращения в невротика... Как себя вести, когда затянут узел, когда не можешь, не хочешь или же это попросту невозможно, отделить себя от другого человека? И,Боже,как существовать дальше,если невозможно залезть в голову другого человека, о котором ты, по сути, ничего и не знаешь?...

Я страшно боюсь привязанности. Боюсь и в то же время жажду. Определенно, мир не рухнет. И, скорее всего, мой собственный также. Но мне нужно чувствовать уверенность, как обычно, все знать наверняка; мое вечное страшное стремление. Мне нужен знак. Я хочу знать, ради чего все это. Не смогу жить в стиле "У вас осталось всего две попытки", не хочу смотреть кино крохотными эпизодами. Мне необходим...некий тыл,что ли...

Жить не во имя чего-то или даже кого-то, а потому что иначе невозможно и представить. 

Любовь, подобно огню, не знает покоя: она перестает жить, как только перестает надеяться или бороться. 

Франсуа де Ларошфуко 

Жизнь вертится вокруг своей оси. Вчера,сегодня,завтра похожи друг на друга,как братья-близнецы,зачатые в одну секунду. Мучительно хочется начать кино, мне даже кажется, что я уже чувствую эмоциональную атмосферу будущего фильма, хотя у него пока нет ни названия, ни даже толком продуманной сюжетной линии; все это напоминает слово, которое вертится на языке, но отчего-то так сложно его произнести... Это ощущение странным образом распространено на саму мою,скажем так, манеру жить, чувствовать; почему я трачу столько времени для написания черновика, сколько я уже потратила и неизвестно, сколько еще будет потрачено впустую... Что есть для человека "жить настоящим", если все, что мы делаем, так или иначе направлено на обладание уверенностью относительно будущего?... Необходимо торопиться, бежать, ведь автобус не будет стоять в ожидании опоздавших вечно... Откуда эта уверенность относительно того, что мы обязательно "доберем" чего-то недостающее, если нам изначально дано так много?...

Мария Каллас. Письма Аристотелю Онассису.

Письмо первое

Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос - он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит. Ему сдавались тысячами, десятками тысяч. Он отступил перед твоим медвежьим ухом, но он возьмет реванш. Нет, ты не оторвешься. Ты будешь пить до дна признания моего онемевшего от горя горла - голоса, отказавшегося прилюдно захлебываться обидой, посчитавшего невозможным оказаться во всеуслышание брошенной. Он был всесилен, Ари, и потому горд. Ари, он не перенес низости твоей пощечины. Он отступил, но знай - он не даст тебе покоя. Он отомстит за меня, за мой прилюдный позор, за мое теперешнее одиночество без ребенка, которого так поздно дал Бог и которого ты - Ари, ты! - заставил меня убить...

Письмо второе

Теперь я спрашиваю себя: как я могла дорожить тобой больше, чем им?! Тобой, даже не желавшим ходить на мои спектакли, смеявшимся над моей страстью переслушивать собственные записи! Тобой, совершенно не интересовавшимся моей жизнью, поленившимся даже прослушать запись моего дебюта из Arena di Verona, когда двадцать пять тысяч зрителей три с половиной часа, ополоумев от восторга, дышали мне в такт... Я спрашиваю себя, как я могла подчиняться тебе, как случилось, что я позволила распоряжаться мной, послушно снимала перед спектаклем линзы - линзы, без которых я ничего не видела! - лишь бы тебе угодить? Помнишь рассвет на яхте - сиреневое утро, когда ты поил меня из ладоней горьким греческим вином? Ты сказал тогда, что не знаешь мгновенья лучше. Боже, как ты убог. Я знала любовь больше той, что ты мне открыл. На свете был мой голос - голос, который все называли божественным и который ты слушал, пожевывая от скуки жвачку...

Письмо третье

Ари, на свете нет ничего прекраснее минуты, в которую я должна была начать петь - минуты испепеляющей мольбы толпы о рождающемся звуке. Клянусь, это больше сумасшедшей любви в волнах Эгейского моря, потому что они - они, Ари, - желали меня и тогда, когда ты от меня отрекся, и, если б ты что-то смыслил в великом понятии "театр", ты бы понял, что такое свести с ума двадцать пять тысяч зрителей за один вечер. Они сходили с ума от моей "Нормы", не понимая, что я пою о себе. Мне порой казалось, моя жизнь повторяет ее скорбную судьбу. Ари, я так же, как она, не жила, а служила Великому. И так же принесла ему в жертву все. Я ненавижу тебя, Ари. Ты заставил меня убить зародившуюся во мне надежду. Если бы он родился, ты бы не ушел к Жаклин. Даже если б ушел, мы бы остались вдвоем...

Письмо четвертое
Никто, кроме тебя, не мог понять, как невозможно одиноко на вершине. Быть может, меня понимал только отец, но его уже, увы, нет в живых. Мы никогда не были с ним вместе - мать не задумываясь бросила его и уехала с нами из Америки обратно в Грецию. Теперь я живу одна в этой парижской квартире, и сестра пишет мне банальности типа: "Мама стареет". Разумеется, она стареет. Я тоже старею. Мы живем в разных домах и шлем друг другу ничего не значащие письма. Лучше б они издевались надо мной, как ты. Ты, по крайней мере, не был равнодушен. Ари, я с 12 лет работала как лошадь, чтобы прокормить их и удовлетворить непомерное честолюбие мамы. Я делала все, как они хотели. Ни мать, ни сестра теперь не помнят, как я кормила их во время войны, давая концерты в военных комендатурах, расходуя свой голос на непонятно что, лишь бы добыть для них кусок хлеба. Меня в 15 лет знала вся Греция, мне уже в 17 сказали, что я звезда, и дальше я только работала, работала, работала - я отдавала этому все, я никого не любила, я служила музыке, жертвуя всем... Я все время думаю: почему мне все давалось с таким трудом? Моя красота. Мой голос. Мое короткое счастье... Если б ты знал, как трудно мне было вернуться петь после тебя... Добрые критики пытаются меня поддержать, злые кричат, что я потеряла голос в твоей постели. Плевать. Плевать, Ари, я была так счастлива с тобой... Ари, Каллас может мерить себя только меркой Каллас. И я прекрасно понимаю, что по этой мерке сегодняшняя я - никто...

Письмо пятое

Ты забыл: под окнами квартиры, где ты теперь кричишь мое имя, ты топал ногами, требуя, чтоб я оставила тебя в покое.
Ты забыл: ты был единственным мужчиной, которого я просила на себе жениться. Ты забыл, как мучил меня, как, скрипя зубами, дал согласие и как в машине у церкви сказал, усмехнувшись: "Ну что, добилась своего?" Ты думал, после этого унижения я стану твоей женой. Ты искренне удивлялся, почему я выскочила из машины и ушла. Ты забыл, Ари. Я - Мария Каллас. Неужели ты думал, я это прощу? Я три года была твоей любовницей. Ты три года отказывался на мне жениться, после чего не раздумывая отправился под венец с глупенькой вдовой бывшего президента, живущей исключительно обсуждением нарядов на приемах. Я знала: ты умрешь с ней от скуки. Ты не послушал меня, Ари. Теперь ты несчастен. Мне больно. Но я тебя не пущу.

Письмо шестое

Газеты пишут, что мой нынешний голос - даже не отсвет былого сияния. Увы, это правда. Я читаю безжалостные рецензии, а потом телеграммы, которые я получила в 1958 году, когда после первого акта "Нормы" у меня что-то случилось с голосом и я отказалась петь. К великому возмущению администрации, потому что, по злой воле судьбы, именно на этот спектакль изволил прийти наслышанный обо мне итальянский президент. Как меня бичевали за то, что я - в присутствии такой персоны! - прервала выступление... Никто не думал о том, что, если бы я продолжила, мой голос был бы потерян... Хотя нет. Так думала администрация. Публика была более милосердна. Мне потом в гостиницу доставляли письма. "Вы богиня. Богини не должны бояться упасть..." Ари, как я не поняла тогда, что это знак! Предупреждение о том, что мой дар так хрупок. Что он не сможет вынести испытаний. Мой голос хотел предупредить меня о том, что вскоре я встречусь с тобой и ты его изничтожишь... Будь проклят тот день, когда ты пригласил нас с Менегини на свою яхту! И то мгновение, когда ты, перелив мое шампанское в свой бокал, выпил его до дна со словами: "Вот судьба великой Каллас".

Письмо седьмое

Бедный мой. Эльза сказала, ты поседел за одну ночь. Теперь ты, быть может, понял, как жестоко обошелся со мной, заставив сделать аборт. Впрочем, я сама виновата. Я могла сопротивляться. Всем, кроме тебя. Прости, я не умею тебя утешить. Ты говорил, что не веришь в Бога. Я теперь тоже не слишком верю. В юности я считала, что мой бог - музыка. Потом думала, вера в том, чтобы не изменять себе. Музыки не хватило, чтобы просто быть счастливой. И с тобой я себе изменила. Мне нечего тебе сказать. Мне не о чем петь. Потому я молчу. Ари, мальчик. Мне столько лет было некому жаловаться - я разучилась утешать. Я могу утешить тебя, отправив эти письма. Тебе приятно было бы знать, сколько лет я каждый день помнила... Но я их не отправлю. Я их сожгу. Мария Каллас не посылает любовных признаний мужчине, который ее предал. Что ж, Ари. Терпи. Терпи, как я. Я уже почти полгода молчу, не давая даже уроков пения. Терпи, любовь моя. У одиночества тоже бывает предел. Имя ему - смерть.
...Боже, как мне хочется уткнуться тебе в плечо. Ари, ты был единственным человеком, рядом с которым я чувствовала себя слабой. И единственным, кто помыкал мною из чистой прихоти, а не по расчету...

Как было бы просто,если бы изначально был установлен лимит на общение с определенным человеком. Угасали бы интерес и чувства, тикал бы внутренний счетчик, напоминая нам о том, что пришло время расставания. А вместо этого нас держат подле друг друга необъяснимые чувство вины, надежда на то,что все изменится под давлением обстоятельств и по прошествии времени, долг, в конце концов... Долг,обязанность... Самые страшные слова,смертельная инъекция, способная убить любые человеческие отношения. В детстве на мое "Не хочу" мама говорила мне:"Но есть слово "надо". Это "надо" приводило меня в отчаяние. Невозможно свыкнуться с мыслью, что ты не волен отказаться от чего-то, что над тобой способно довлеть что-то,какая-то абстрактная единица, тем не менее мешающая твоему развитию, долг,который ты не можешь ни пощупать, ни порой даже ощутить. Нет ничего более страшного, чем находиться рядом с человеком, тратить на него свои часы и силы, если при этом вас больше ничего не связывает,кроме привычки проводить время в обществе друг друга. Отчего так часто невозможно попрощаться? Неужели стремление реанимировать тяжело пораженные отношения заложено в самой природе человека?... 

Мы никогда не бываем столь беззащитны, как тогда, когда любим и никогда так безнадежно несчастны, как тогда, когда теряем объект любви или его любовь.

Зигмунд Фрейд

Эгон Шиле. Объятие (Любовники II), 1917